Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Колода медленно катится к выходу. Забежав вприпрыжку вперед, Ворона почтительно распахивает перед ней дверь из актового зала в коридор.
После ее ухода по рядам девочек проносится явственный вздох облегчения. Я смотрю на учительницу «танцевания» Ольгу Дмитриевну: ей-то как? Легче без Колоды или нет? Но прелестная пудреная головка и личико, похожие на махровую бело-розовую маргаритку, по-прежнему не отражают никаких чувств.
Минут десять мы еще занимаемся реверансами. Без мыслей о царе и царице и кавалерственной даме реверанс оказывается вовсе не такой трудной наукой. Мы ныряем все сразу, не спуская одновременно глаз с ног Ольги Дмитриевны, которая проделывает перед нами это несложное упражнение. В общем, дело помаленьку идет на лад.
Затем Ольга Дмитриевна показывает нам пять основных танцевальных позиций. Это так же скучно, как реверансы, и так же незамысловато.
Наконец, когда остается всего минут десять до звонка, Ольга Дмитриевна объявляет:
– А теперь потанцуем. Анна Ивановна, будьте добры – польку… Польку, медам! Кто танцует за кавалера, пусть загнет угол фартука.
Таперша Анна Ивановна – она, бедная, наверно, соскучилась, играя все время только одни экзерсисы, – играя польку, весело встряхивает в такт старенькой головой, как заведенная кукла. А девочки – ну, понятно же! – девочки бросаются в эту польку, словно в жаркий день с разбегу в холодную речку! После реверансов, царя и царицы, кавалерственной дамы, после страхов («Ой, сейчас меня заставят делать реверанс!») и унижений («Встаньте в угол!», «Что у вас за голова? Дикобраз!» и т. п.) веселый танец, как вода, смывает с девочек все огорчения и неприятности. Они танцуют весело, самозабвенно. Польку умеют танцевать все. Это простой танец. Даже мой папа и тот, когда был студентом, научился танцевать польку.
Только одна пара не танцует: я и Кандаурова.
Чуть только раздались первые звуки польки, Кандаурова со стоном зажала уши руками. С растрепанной головой, в измятом платье и нечищеных ботинках, она убегает в дальний угол зала, забивается там на крытую чехлом банкетку и с тупым отчаянием смотрит в зеркально натертый паркетный пол.
Мы с Маней бежим за Кандауровой.
Маня взяла Кандаурову за руку, уговаривает ее: «Пойдем, пойдем с нами… Пойдем танцевать…»
Кандаурова только молча трясет головой в знак отказа.
Ольга Дмитриевна не подходит к Кандауровой, даже не смотрит в ее сторону: вероятно, она не хочет расстраиваться, но Дрыгалка уже вприпрыжку мчится к Кандауровой и Мане.
– Это еще что за трагедии вы разыгрываете? Почему вы не танцуете, Кандаурова? И прежде всего встаньте, когда я с вами говорю!
Кандаурова встает и, все так же глядя в пол, отвечает Дрыгалке ровным, как будто безучастным голосом:
– У меня папа умер в среду… Вчера похоронили…
– Ну, а мама у вас есть? – говорит Дрыгалка уже без обычной ядовитости.
– Мама умерла… давно… я ее и не помню…
Мы все сгрудились около Кандауровой и Мани. Маня обнимает ее, что-то тихонько говорит ей на ухо. Мы молчим. Мы потрясены горем Кандауровой и своим бессилием хоть чем-нибудь помочь ей… Ну и, конечно, своей тупой черствостью: ведь никто, кроме Мани, не почувствовал, что с Кандауровой неладно!
Тут раздается звонок – конец уроку танцевания. Ольга Дмитриевна с веселой улыбкой обращается к нам:
– До свидания, медам! Упражняйтесь дома…
Она уходит, неся на стебельковой шее пудреную головку-маргаритку. Зато Дрыгалка считает, очевидно, необходимым выразить Кандауровой участие:
– Ну что ж, Кандаурова. Бог дал, Бог и взял вашего папу… Не горюйте!
И тут же, меняя казенно-жалостливый тон на привычный, «синявкин», она кричит всем нам:
– В коридор, медам, в коридор! Следующий урок – французский язык.
Маня осторожно ведет под руку Кандаурову.
В коридоре мы видим Ольгу Дмитриевну: она весело хохочет, слушая то, что ей говорит подружка, молодая классная дама Прокофьева.
Я хочу сказать здесь, чтоб не забыть. Сорок лет спустя в Ленинграде – уже после Октябрьской революции – я увидела в трамвае маленькую старушку в аккуратной плюшевой шубке с посветлевшим от времени, словно поседевшим, собольим воротничком. Головка ее была беленькая уже не от пудры, а от старости. Но все так же прямо держалась эта головка на стебельке шеи, все так же безмятежно смотрели слегка выцветшие глаза, и даже увядшие губки были сложены все так же капризно. «Маргаритка! – узнала я ее. – Махровая бело-розовая маргаритка…»
– Здравствуйте, Ольга Дмитриевна… Вы меня не помните? Я – ваша бывшая ученица. Узнаёте?
Она всмотрелась в меня:
– Как же… как же… Ну конечно, узнаю! Я вас очень любила – вы прелестно танцевали.
Она сказала слово «прэлэстно» так, как произносила его когда-то начальница А. Я. Колодкина, которой подражали все «синявки». Колода говорила еще: «будьте любэзны» и «бэзумно, бэзумно!» вместо «безумно». И от этого «прэлэстно», сказанного Ольгой Дмитриевной, во мне сразу возник целый рой воспоминаний: торжественный актовый зал, портреты царей с надутыми глупыми лицами, и зеркальный пол, похожий на ледяное поле катка, и равнодушный, отсутствующий взгляд, каким скользили глаза Ольги Дмитриевны по лицам девочек, плачущих, наказанных, испуганных…
Вряд ли она в самом деле меня узнала, – разве можно в пятидесятилетней женщине узнать шестнадцатилетнюю девочку, какой я была, когда кончала институт! Да и танцевала я вовсе не «прэлэстно», а, как все другие девочки, скакала козленком под музыку. Это была явная «любэзность», равнодушная «любэзность» старой учительницы, которой нечего сказать своей давнишней ученице.
Я не спросила ее ни о чем – зачем? Она тоже меня ни о чем не спросила – ей было неинтересно. Трамвай подошел к остановке. Ольга Дмитриевна приветливо кивнула мне и вышла. Она сошла по ступенькам легко и грациозно, совсем не по-старушечьи – а ведь ей было уже лет под семьдесят! – и пошла по тротуару, не оглядываясь на трамвай, откуда я следила за ней глазами: она, вероятно, уже не помнила, что за несколько минут перед тем она встретила в трамвае свою далекую молодость…
Я вспоминала ее еще частенько после этой неожиданной встречи. Я восхищалась тем, как удивительно сохранила она в глубокой старости очаровательный, хоть и увядший облик махровой маргаритки. Но вместе с тем мне все время думалось, что это было достигнуто ценой глубочайшего равнодушия к людям. Ведь людей старят не годы – что́ годы! – нас старит не только свое, но и чужое горе, чужие беды, которые мы переживаем вместе с другими людьми, несправедливость, которая падает не на нас, а на других людей, а мы порой бессильны помочь. Ольга Дмитриевна прожила жизнь, глядя на мир словно с далекой луны. Это сохранило ее… Для кого? Очевидно, не для людей: к людям и их жизни она была равнодушна. А если не для людей, не для жизни, то, значит, ни для кого и ни для чего…
Всю перемену, последнюю в этот день, Маня обнимает Кандаурову, гладит ее по голове, говорит ей какие-то добрые, ласковые слова. Я тоже стою рядом. Сердце у меня разрывается от жалости, но вот… не умею я так нежно, поматерински подойти к Кандауровой. А Маня, вынув из волос Кандауровой розовый гребешок, расчесывает и разглаживает ее вихры, оправляет на ней фартук, вид у Кандауровой становится несколько более благообразным.
Но вот в класс входит Колода. Она прежде всего заставляет всех нас по очереди – по скамейкам, как сидим, – читать по нескольку строк из французской хрестоматии. Выясняется, что примерно три четверти класса еще не умеют даже читать по-французски. Только шесть или семь девочек читают, но запинаясь, по складам, видимо не очень понимая смысл прочитанного.
Когда очередь доходит до меня, я читаю бойко и осмысленно. Колода смотрит на меня ласково и, прервав меня, спрашивает по-французски:
– Вы говорите по-французски?
– Да.
Она мягко поправляет меня:
– Надо отвечать полным ответом: «Да, сударыня, я говорю по-французски». Я повторяю за ней:
– Да, сударыня, я говорю по-французски.
– У кого вы научились? – продолжает Колода по-французски.
– Я научилась у француженки, мадемуазель Пикар.
– Она живет в вашей семье?
– Да, она живет в нашей семье.
– Остальные члены вашей семьи тоже знают французский язык?
– Да, моя мать и мой отец говорят по-французски.
Лицо Колоды все светлеет и добреет.
– Чем занимается ваш отец?
– Мой отец – врач.
Тут Колода переходит на русский язык – очевидно, желая, чтоб ее понял весь класс:
– Очень хорошо, Яновская. Я поставила вам пятерку… Садитесь!
Но тут же, словно вспомнив что-то очень важное, она снова говорит мне по-русски:
– А скажите… какого вы вероисповедания?
